Терменвопль
Елена ПЕТРУШАНСКАЯ
- Я стал говорить все по-своему
- Все получилось как-то косвенно...
- Мозг извлекли и поместили в банку
- Два стакана водки и 200 граммов масла
- Слово “шарашка” мне не знакомо
- Сталин был покорный, равнодушный человек
- Любовь
 |
Встречая его
изредка в 80-е годы в Центральной специальной
музыкальной школе, где он предлагал ребятам -
вполне безуспешно - обучить их игре на
инструменте, названном его именем, узнавая между
встречами новые подробности о его судьбе, я все
больше загоралась идеей фильма, посвященного
Термену. |
Все заявки и
предложения мои наталкивались не отказы. Это
было странно: казалось бы, зафиксированное
“Биографической крошкой жизни В.И. Ленина”
знакомство Термена с вождем позволяло стучать в
любую дверь. Но даже детский киножурнал “Хочу
все знать!” не проявлял интереса к
полулегендарному старцу.
Он был из породы мечтателей и авантюристов, едва ли не масштаба Сирано де Бержерака, Казаковы и графа Калиостро; в биографии его слишком много темного и неясного, чтобы достоверно обрисовать хотя бы в общих чертах.
Он испытывал триумф и унижение, был знаком со многими знаменитыми людьми, любим женщинами, сказочно богат, обласкан сильными мира сего; жил в Америке, в 38-м вернулся в СССР (не то бежал от разгневанных акционеров, не то “засветился” как агент нашей разведки); прошел ГУЛАГ, работал в секретных лабораториях, оснащенных уникальной аппаратурой, благодаря за эту возможность все те же “органы”.
Прежде чем, под самый занавес, переехать жить к дочери, Термен обитал в коммуналке в доме напротив Черемушкинского рынка.
В коридоре то и дело звонил телефон, соседи неохотно подзывали Льва Сергеевича.
По обоям меланхолично ползали клопы.
Термен был очень худ. Костюм, видавший виды, рубашка несвежая, но с галстуком; не в одежде, а в самой манере ее носить чувствовалась элегантность.
С первых минут разговора он производил впечатление человека, в сознании которого реальность переплетена с фантазиями. Едва ли причиной тому был его древний возраст, скорее - неимоверные повороты жизни, по крайней мере, в первой ее половине, пока Термена еще помнили, пока он был еще нужен Системе, с которой сознательно и гибельно связал свою судьбу, ей одной подчинив все таланты, которыми был щедро одарен.
Он был из породы мечтателей и авантюристов, едва ли не масштаба Сирано де Бержерака, Казаковы и графа Калиостро; в биографии его слишком много темного и неясного, чтобы достоверно обрисовать хотя бы в общих чертах.
Он испытывал триумф и унижение, был знаком со многими знаменитыми людьми, любим женщинами, сказочно богат, обласкан сильными мира сего; жил в Америке, в 38-м вернулся в СССР (не то бежал от разгневанных акционеров, не то “засветился” как агент нашей разведки); прошел ГУЛАГ, работал в секретных лабораториях, оснащенных уникальной аппаратурой, благодаря за эту возможность все те же “органы”.
Прежде чем, под самый занавес, переехать жить к дочери, Термен обитал в коммуналке в доме напротив Черемушкинского рынка.
В коридоре то и дело звонил телефон, соседи неохотно подзывали Льва Сергеевича.
По обоям меланхолично ползали клопы.
Термен был очень худ. Костюм, видавший виды, рубашка несвежая, но с галстуком; не в одежде, а в самой манере ее носить чувствовалась элегантность.
С первых минут разговора он производил впечатление человека, в сознании которого реальность переплетена с фантазиями. Едва ли причиной тому был его древний возраст, скорее - неимоверные повороты жизни, по крайней мере, в первой ее половине, пока Термена еще помнили, пока он был еще нужен Системе, с которой сознательно и гибельно связал свою судьбу, ей одной подчинив все таланты, которыми был щедро одарен.
Музыканты сегодня знают
о нем больше понаслышке и к изобретениям его
относятся иронично: электромузыкальные
инструменты - низкий жанр, эстрада, "масскульт". Физики утверждают, что
именовать терменвокс научным достижением - много
чести будет. Эти оценки наших современников - как
будто запоздалая месть Термену самой Судьбы. А
ведь не со слов Термена нам известно, что - кроме
Ленина - его высоко ценили Петр Капица и Леопольд
Стоковский. С лучшими оркестрами мира Термен
выступал в парижской Гранд Опера, в Альберт
Холле, Карнеги Холле. "Терменвокс" использовали в своих сочинениях такие крупные
композиторы нашего века, как Э. Варез и Б. Мартину. |
|
 |
Я помню себя еще до своего дня официального
рождения. Было такое состояние: никакого света
нет - то ощущение, что испытываешь в темноте, и в
этой темноте я лежал или стоял, не знаю точно, но
все ж как бы лежал. Кажется, тогда у меня не было
рук и ног. Темнота, я ничего не видел, кроме
маленького красного пятнышка света, а слышал
много разных звуков со всех сторон. Иногда звуки
были очень близкими, почти во мне. Было неудобно,
что-то все время поворачивалось, и тогда я как бы
сваливался в другое, соседнее место. |
И вот я вдруг увидел
однажды, что это маленькое красное пятнышко
начало понемножку расширяться и делаться все
более ярким. Я испугался. Сзади меня начало
выталкивать в образовавшуюся дырочку, она все
увеличивалась, и меня в нее протолкнуло. Там свет
был такой яркий, я старался закрывать глаза,
больно было, много звуков резких слышал. Увидел
то, что теперь называю людьми... и надо мной всякие
новые вещи...
Примерно в два года я уже довольно хорошо читал и расспрашивал обо всем отца. В его большом кабинете мне запомнилась вращающаяся тумба с книгами, среди которых - словарь Брокгауза и Ефрона. Я стал рассматривать словарь и убедился, что там все гораздо более интересно, чем в сказках. Это было мое первое сильное впечатление: все остальные книжки мне казались ненастоящими, какими-то нарисованными...
Пришло время, нужно было поступать в гимназию. Меня отдали в Петербургскую первую мужскую гимназию, в конце Николаевской улицы. Я учился хорошо, интересовался многими вещами. На третий год появилась физика.
Преподаватель стал рассказывать о принципе маятника, но мне показалось, что он все не так говорит, как нужно, слишком по-любительски, а в физике надо быть точным. После этого он вызвал меня, чтобы я повторил его объяснения.
Я понимал суть процессов, но считал, что о них иначе надо рассказывать, мне стало неприятно, поэтому я почти мычал. Первый раз в жизни я тогда получил двойку. Дня через три он меня вызвал снова, и тогда я стал говорить все по-своему. Его очень заинтересовало, откуда я все это знаю. Поставил мне “отлично” и предрек, что я буду хорошим физиком.
В школе был физический кабинет, и я начал там сам ставить электрические опыты. В четвертом классе я сделал резонанс типа Тесла. Если к специальной катушке поднесешь лампочку со светящимся газом внутри, она на расстоянии начинала светиться.
Я показал, что сделал, своему преподавателю. Он очень удивился, что я это сделал сам: считал, что такие вещи, может, где-то и делают, но только не у нас в России. Он позвал директора, тому тоже очень понравилось, и он предложил сделать демонстрацию опыта в большом зале гимназии. Это было мое первое выступление на публике. Мне было десять лет...
Примерно в два года я уже довольно хорошо читал и расспрашивал обо всем отца. В его большом кабинете мне запомнилась вращающаяся тумба с книгами, среди которых - словарь Брокгауза и Ефрона. Я стал рассматривать словарь и убедился, что там все гораздо более интересно, чем в сказках. Это было мое первое сильное впечатление: все остальные книжки мне казались ненастоящими, какими-то нарисованными...
Пришло время, нужно было поступать в гимназию. Меня отдали в Петербургскую первую мужскую гимназию, в конце Николаевской улицы. Я учился хорошо, интересовался многими вещами. На третий год появилась физика.
Преподаватель стал рассказывать о принципе маятника, но мне показалось, что он все не так говорит, как нужно, слишком по-любительски, а в физике надо быть точным. После этого он вызвал меня, чтобы я повторил его объяснения.
Я понимал суть процессов, но считал, что о них иначе надо рассказывать, мне стало неприятно, поэтому я почти мычал. Первый раз в жизни я тогда получил двойку. Дня через три он меня вызвал снова, и тогда я стал говорить все по-своему. Его очень заинтересовало, откуда я все это знаю. Поставил мне “отлично” и предрек, что я буду хорошим физиком.
В школе был физический кабинет, и я начал там сам ставить электрические опыты. В четвертом классе я сделал резонанс типа Тесла. Если к специальной катушке поднесешь лампочку со светящимся газом внутри, она на расстоянии начинала светиться.
Я показал, что сделал, своему преподавателю. Он очень удивился, что я это сделал сам: считал, что такие вещи, может, где-то и делают, но только не у нас в России. Он позвал директора, тому тоже очень понравилось, и он предложил сделать демонстрацию опыта в большом зале гимназии. Это было мое первое выступление на публике. Мне было десять лет...
Все получилось как-то косвенно...
 |
В университет я поступил одновременно на два
факультета: физики и астрономии. Параллельно
учился в консерватории. Университет закончил за
три года. В начале 1917 года меня определили, как
было положено, на полгода в военную школу, а потом
в высшее военно-инженерное училище, которое я
окончил подпоручиком, и был назначен в
радиотехнический батальон в Петрограде. В 1918
году было решено организовать в Москве военную
электротехническую лабораторию, и меня послали
туда. Там я впервые сделал вещи, которые касались
музыки (мне выделили в помощь двух студентов
университета). |
Все это получилось
как-то косвенно. Из-за границы нам присылали
устройства для узнавания направления станций, с
большой индуктивностью. Я сделал сильный
передатчик - приемник, и вдруг получилась слишком
большая обратная связь, сильное звуковое
взаимодействие. И оказалось, что когда
изменяется емкость на расстоянии движущейся
руки, происходит и изменение высоты звука. Я
сразу попробовал на этом звуке сыграть рукой.
Это и был момент изобретения.
Потом я переехал в Петроград и заведовал передатчиком в Царском Селе, эта станция тогда была самой мощной в стране. Когда к Петрограду подходил Юденич, мы станцию разобрали, остались одни антенны, и я подготовил взрывное устройство. Но оно не пригодилось.
О моих работах стало известно. Будущий академик Иоффе пригласил меня в свой институт, я ушел с военной службы и стал заведовать лабораторией. Это было в 1920 году, живы еще были мои родители.
Там был построен и первый мой музыкальный инструмент.
Спустя некоторое время меня пригласили в Москву для демонстрации изобретений на конференции по электричеству в Политехническом музее. Я показывал разработанную охранную сигнализацию (если вы к чему-то охраняемому подходите, возникает сигнал) - никто в мире еще такого не делал. А на своем инструменте я исполнил вещи, которые до этого играл на виолончели (например, “Аве Мария” Баха-Гуно). Был большой успех. Тогда же в газетах инструмент назвали “Голос Термена” - “Терменвокс”.
В 1921 году я женился на сестре моего сотрудника по лаборатории Константинова, которого взял с собой в Петроград.
Как это случилось? Летом в то время все, в том числе и мои родители, занимались огородами. Константинов одолжил у меня огородные инструменты. Через два месяца в квартире моей раздался звонок - принесла инструменты очень красивая девушка, сестра Константинова. Она мне сразу понравилась, и я решил, что буду с ней всегда.
Я приносил им продукты, много занимался с ее младшим братом семилетним Бобкой. И, конечно, общался с ней, Катей. Это тянулось довольно долго, потом мы решили пожениться.
Это и был момент изобретения.
Потом я переехал в Петроград и заведовал передатчиком в Царском Селе, эта станция тогда была самой мощной в стране. Когда к Петрограду подходил Юденич, мы станцию разобрали, остались одни антенны, и я подготовил взрывное устройство. Но оно не пригодилось.
О моих работах стало известно. Будущий академик Иоффе пригласил меня в свой институт, я ушел с военной службы и стал заведовать лабораторией. Это было в 1920 году, живы еще были мои родители.
Там был построен и первый мой музыкальный инструмент.
Спустя некоторое время меня пригласили в Москву для демонстрации изобретений на конференции по электричеству в Политехническом музее. Я показывал разработанную охранную сигнализацию (если вы к чему-то охраняемому подходите, возникает сигнал) - никто в мире еще такого не делал. А на своем инструменте я исполнил вещи, которые до этого играл на виолончели (например, “Аве Мария” Баха-Гуно). Был большой успех. Тогда же в газетах инструмент назвали “Голос Термена” - “Терменвокс”.
В 1921 году я женился на сестре моего сотрудника по лаборатории Константинова, которого взял с собой в Петроград.
Как это случилось? Летом в то время все, в том числе и мои родители, занимались огородами. Константинов одолжил у меня огородные инструменты. Через два месяца в квартире моей раздался звонок - принесла инструменты очень красивая девушка, сестра Константинова. Она мне сразу понравилась, и я решил, что буду с ней всегда.
Я приносил им продукты, много занимался с ее младшим братом семилетним Бобкой. И, конечно, общался с ней, Катей. Это тянулось довольно долго, потом мы решили пожениться.
Мозг извлекли и поместили в банку
 |
После выступления в московском
Политехническом институте прошло около года,
когда вдруг неожиданно мне позвонили. Человек,
сказавший, что он исполняет обязанности наркома
культуры, сообщил, что Ленин очень интересуется
моим инструментом и моей сигнализацией. Мы с
помощником приехали в Кремль утром. Кабинет был
еще пуст. Нас встретила секретарша Фотиева. Она
сказала, что Владимир Ильич сейчас на заседании,
и предложила свою помощь, если нужен будет
аккомпанемент рояля (она, кажется, окончила
консерваторию). |
Из соседней комнаты
внесли пианино. Сигнализацию я придумал показать
так: присоединили охранную систему к большой
вазе с цветком. Подойдешь к вазе на расстояние
около метра - раздается громкий звонок. Пока
устанавливали и проверяли, прошло почти два часа.
Я очень волновался. Боялся: вот придет сейчас
Ленин, большой начальник, и станет ругаться, что
мы приехали слишком рано. Вдруг сказали: “Он
идет!”. Вместе с Владимиром Ильичем - человек
десять с этого собрания, где они были. Боялся я
Ленина напрасно: он оказался очень симпатичным
человеком, который отнесся ко мне как к сыну.
Сказал: “Ну, покажите ваши вещи!” Сел сбоку за
письменный стол, остальные рядом на стульях. Я
сначала им изложил принципиальную схему
устройства сигнализации, потом попросил, чтобы
включили емкость и кто-нибудь подошел к вазе.
Сигнал получился. Все зааплодировали. В это время
один из военных говорит, что все это совершенно
неправильно. Ленин спросил: “Почему ж
неправильно?” А военный взял шапку теплую, надел
ее на голову, обернул руку и ногу шубой и на
корточках стал медленно подползать к моей
сигнализации. Оказалось все же, что сигнал снова
получился. Все опять зааплодировали. Ленин тогда
сказал: “Посмотрите, какие у нас военные:
электричества до сих пор не знают, как же это
так?” Военный ничего ему возразить не мог.
После этого я стал играть на терменвоксе. Репертуар был такой: “Аве Мария”, ноктюрн Шопена, романс “Не искушай меня без нужды”. Во время игры очень интересно было следить за выражением лица Владимира Ильича: оно менялось в зависимости от характера фраз. Если фраза минорная - у него лицо делалось печальным, а если часть мажорная - у него лицо было радостное.
После каждой вещи он сильно аплодировал. А после “Жаворонка” Глинки, которого я сыграл с Фотиевой, ему захотелось попробовать самому. Он подошел к инструменту, я встал сзади, взял его за правую и левую руки, чтобы можно было ими двигать вперед и назад. И так, “в четыре руки”, мы сыграли с Лениным “Жаворонка”.
Потом все ушли, мы с ним разговаривали наедине, и он расспрашивал, где и над чем я работаю, какие у меня идеи, об астрономии, о микромире, высказывал свои предположения о том, как устроены у человека клетки мозга.
И опять я удивлялся, как он хорошо схватывает суть дела. Он обещал мне всяческую поддержку и помощь и предложил звонить прямо ему в случае надобности. Когда мы с ним прощались, мне хотелось его расцеловать, такое сильное впечатление он произвел. Потом он написал Троцкому относительно моей сигнализации, чтобы уменьшить число курсантов, охраняющих Кремль; но, к сожалению, вскоре захворал и переехал в Горки...
К этому времени главной идеей моей стала борьба со смертью. Я штудировал работы по исследованию жизни клеток животных, захороненных в вечной мерзлоте. Думал над тем, что будет с людьми, если их заморозить, а потом снова разморозить.
У меня в лаборатории была очень хорошая помощница, аспирантка. Неожиданно она захворала, получила воспаление легких и умерла. Я решил, что надо обязательно ее похоронить в вечной мерзлоте. Я доложил об этом Иоффе, попросил его переговорить с родителями девушки. Иоффе очень смутился и сказал, что, вероятно, я прав, но мое предложение может оскорбить родителей девушки в их горе. Мне было, конечно, очень обидно: ведь ей всего двадцать лет, а я так верил в свои идеи! Но с Иоффе ссориться не стал, решил, что сейчас этими проблемами невозможно заниматься, буду заниматься другой тематикой.
А потом умер Ленин. Как только я узнал об этом, то принял решение: Ленина надо похоронить в мерзлоте, а через несколько лет я его восстановлю! Я уже ничего не говорил Иоффе. У меня был надежный помощник, которого я послал в Горки, чтобы выяснить, как все это оформить. Он вернулся очень скоро; сделать уж было ничего нельзя, слишком поздно. Оказалось, что мозг и сердце Ленина доктора уже извлекли, поместили в банку, залили спиртом и таким образом убили все клетки. Я был сильно огорчен. Мне казалось, что, заполучив тело Ленина, мы, на том уровне науки, смогли бы разобраться, в чем дефект того или иного органа человеческого тела. Я был готов к этому.
После этого я стал играть на терменвоксе. Репертуар был такой: “Аве Мария”, ноктюрн Шопена, романс “Не искушай меня без нужды”. Во время игры очень интересно было следить за выражением лица Владимира Ильича: оно менялось в зависимости от характера фраз. Если фраза минорная - у него лицо делалось печальным, а если часть мажорная - у него лицо было радостное.
После каждой вещи он сильно аплодировал. А после “Жаворонка” Глинки, которого я сыграл с Фотиевой, ему захотелось попробовать самому. Он подошел к инструменту, я встал сзади, взял его за правую и левую руки, чтобы можно было ими двигать вперед и назад. И так, “в четыре руки”, мы сыграли с Лениным “Жаворонка”.
Потом все ушли, мы с ним разговаривали наедине, и он расспрашивал, где и над чем я работаю, какие у меня идеи, об астрономии, о микромире, высказывал свои предположения о том, как устроены у человека клетки мозга.
И опять я удивлялся, как он хорошо схватывает суть дела. Он обещал мне всяческую поддержку и помощь и предложил звонить прямо ему в случае надобности. Когда мы с ним прощались, мне хотелось его расцеловать, такое сильное впечатление он произвел. Потом он написал Троцкому относительно моей сигнализации, чтобы уменьшить число курсантов, охраняющих Кремль; но, к сожалению, вскоре захворал и переехал в Горки...
К этому времени главной идеей моей стала борьба со смертью. Я штудировал работы по исследованию жизни клеток животных, захороненных в вечной мерзлоте. Думал над тем, что будет с людьми, если их заморозить, а потом снова разморозить.
У меня в лаборатории была очень хорошая помощница, аспирантка. Неожиданно она захворала, получила воспаление легких и умерла. Я решил, что надо обязательно ее похоронить в вечной мерзлоте. Я доложил об этом Иоффе, попросил его переговорить с родителями девушки. Иоффе очень смутился и сказал, что, вероятно, я прав, но мое предложение может оскорбить родителей девушки в их горе. Мне было, конечно, очень обидно: ведь ей всего двадцать лет, а я так верил в свои идеи! Но с Иоффе ссориться не стал, решил, что сейчас этими проблемами невозможно заниматься, буду заниматься другой тематикой.
А потом умер Ленин. Как только я узнал об этом, то принял решение: Ленина надо похоронить в мерзлоте, а через несколько лет я его восстановлю! Я уже ничего не говорил Иоффе. У меня был надежный помощник, которого я послал в Горки, чтобы выяснить, как все это оформить. Он вернулся очень скоро; сделать уж было ничего нельзя, слишком поздно. Оказалось, что мозг и сердце Ленина доктора уже извлекли, поместили в банку, залили спиртом и таким образом убили все клетки. Я был сильно огорчен. Мне казалось, что, заполучив тело Ленина, мы, на том уровне науки, смогли бы разобраться, в чем дефект того или иного органа человеческого тела. Я был готов к этому.
Два стакана водки и 200 граммов масла
 |
В 1927 году я получил через Иоффе приглашение
на большую конференцию по физике и электронике
во Франкфурте-на-Майне. Я там показывал свои
инструменты, делал доклад. Был успех, обо мне
писали. Получил приглашение для показа публике
инструментов в Париже, Берлине, Лондоне. В это
время Иоффе, который находился в США, пока у меня
в Европе шли концерты, заключил договор с
несколькими американскими фирмами. |
Он получил заказ на 2000
терменвоксов и согласился на то, что я поеду - в
Америку, чтобы сделать там эти инструменты. В
действительности я получил сразу две
командировки: от военного ведомства и от
министерства культуры. Жене моей командировку не
дали, и она осталась у моих родственников в
Париже. Я уехал на пароходе один. Был самый конец
1929 года, так что в первые дни 30-го года я прибыл в
Америку.
Оказалось, что есть возможность взять в центре Нью-Иорка напрокат помещение сроком на 99 лет. Я заключил договор в шестиэтажном доме на Западной Пятьдесят четвертой улице, где у меня были квартира, студия для занятий и мастерская.
Средства у меня были: из России я получил крупную сумму от военного ведомства и от нашего представительства на те работы, которые должен был там делать по линии разведки.
Кроме того, я получал гонорары за концерты, которые там давал.
Наконец, и жена моя приехала в Америку из Парижа. Поступила в хороший медицинский институт, жила примерно в 50 километрах от Нью-Йорка, два раза в неделю приезжала ко мне. Около полугода все шло хорошо, а потом в один прекрасный день пришел ко мне молодой человек с немецким акцентом, с просьбой от него и от моей жены оформить развод с нею. Я ответил, что, конечно, все зависит от жены, но у нас будут сложности по дипломатической линии.
Впоследствии я получил по почте журнал и в нем - приглашение вступить в какое-то фашистское общество, организованное в Америке. В статье, напечатанной в журнале, было написано, что жена советского профессора Термена уже является членом этого общества, а он пока отказывается, должно быть, по той причине, что он еврей и что жалеет денег. Подписал эту статью председатель общества, который, оказывается, и был тем самым молодым человеком, что посетил меня.
Этот журнал попал и в наше представительство в Америке. Меня вызвали туда и предложили официально развестись с женой.
Ничего не оставалось сделать, как согласиться. Потом мы с женой мило побеседовали, она отрицала свою принадлежность к фашистскому обществу. Но развод уж состоялся - без нее...
В Америке я занимался также проблемами микроскопии времени, но скоро их оставил: за пределами известного мне все оказалось слишком сложно. Да и хватало других занятий! И музыка, и помощь заводам, и концерты. И потом у меня было немало поручений по линии разведки. Для этих целей у меня была придумана своя тактика: чтобы вызнать что- нибудь новое, тайное, нужно предлагать что-то новое собственное. Когда показываешь свое новое изобретение, легче узнать о том, над чем они работают. Конечно, удавалось узнавать требуемое, однако, задания казнись мне простыми: например, имеется самолет номер такой-то, говорят, нужно узнать диаметр глушителя. Зачем это нужно, мне было непонятно. Большинство вопросов, которые мне поручались, были несущественными.
Раз в неделю два-три юноши одновременно приглашали меня в маленький ресторанчик, мы садились вместе за стол, и там я должен был им рассказывать всякие секретные вещи. Чтобы я не скрыл чего-нибудь, я обязательно должен был выпивать, сразу, по крайней мере, два стакана водки. Мне совсем не хотелось пить, и я стал выяснять: как же тут быть. И выяснил, что если съесть примерно 200 граммов масла, после этого спирт не будет действовать. И вот, когда мне надо было на встречу с ними идти, утром в этот день я съедал меньше, чем полкило, но все ж много масла. Сначала это было очень трудно проглотить, потом привык.
Одна из вещей, которую я там изобрел, кстати, касалась усовершенствования моей сигнализации: я придумал новый ее вариант, иной, чем прежний. Около забора ставились две маленькие тумбочки, и, если к ним подойти, изменение емкости давало сигнал. Это понравилось в Америке, и был сделан специальный заказ для тюрем в Лос-Анджелесе.
Оказалось, что есть возможность взять в центре Нью-Иорка напрокат помещение сроком на 99 лет. Я заключил договор в шестиэтажном доме на Западной Пятьдесят четвертой улице, где у меня были квартира, студия для занятий и мастерская.
Средства у меня были: из России я получил крупную сумму от военного ведомства и от нашего представительства на те работы, которые должен был там делать по линии разведки.
Кроме того, я получал гонорары за концерты, которые там давал.
Наконец, и жена моя приехала в Америку из Парижа. Поступила в хороший медицинский институт, жила примерно в 50 километрах от Нью-Йорка, два раза в неделю приезжала ко мне. Около полугода все шло хорошо, а потом в один прекрасный день пришел ко мне молодой человек с немецким акцентом, с просьбой от него и от моей жены оформить развод с нею. Я ответил, что, конечно, все зависит от жены, но у нас будут сложности по дипломатической линии.
Впоследствии я получил по почте журнал и в нем - приглашение вступить в какое-то фашистское общество, организованное в Америке. В статье, напечатанной в журнале, было написано, что жена советского профессора Термена уже является членом этого общества, а он пока отказывается, должно быть, по той причине, что он еврей и что жалеет денег. Подписал эту статью председатель общества, который, оказывается, и был тем самым молодым человеком, что посетил меня.
Этот журнал попал и в наше представительство в Америке. Меня вызвали туда и предложили официально развестись с женой.
Ничего не оставалось сделать, как согласиться. Потом мы с женой мило побеседовали, она отрицала свою принадлежность к фашистскому обществу. Но развод уж состоялся - без нее...
В Америке я занимался также проблемами микроскопии времени, но скоро их оставил: за пределами известного мне все оказалось слишком сложно. Да и хватало других занятий! И музыка, и помощь заводам, и концерты. И потом у меня было немало поручений по линии разведки. Для этих целей у меня была придумана своя тактика: чтобы вызнать что- нибудь новое, тайное, нужно предлагать что-то новое собственное. Когда показываешь свое новое изобретение, легче узнать о том, над чем они работают. Конечно, удавалось узнавать требуемое, однако, задания казнись мне простыми: например, имеется самолет номер такой-то, говорят, нужно узнать диаметр глушителя. Зачем это нужно, мне было непонятно. Большинство вопросов, которые мне поручались, были несущественными.
Раз в неделю два-три юноши одновременно приглашали меня в маленький ресторанчик, мы садились вместе за стол, и там я должен был им рассказывать всякие секретные вещи. Чтобы я не скрыл чего-нибудь, я обязательно должен был выпивать, сразу, по крайней мере, два стакана водки. Мне совсем не хотелось пить, и я стал выяснять: как же тут быть. И выяснил, что если съесть примерно 200 граммов масла, после этого спирт не будет действовать. И вот, когда мне надо было на встречу с ними идти, утром в этот день я съедал меньше, чем полкило, но все ж много масла. Сначала это было очень трудно проглотить, потом привык.
Одна из вещей, которую я там изобрел, кстати, касалась усовершенствования моей сигнализации: я придумал новый ее вариант, иной, чем прежний. Около забора ставились две маленькие тумбочки, и, если к ним подойти, изменение емкости давало сигнал. Это понравилось в Америке, и был сделан специальный заказ для тюрем в Лос-Анджелесе.
Слово “шарашка” мне не знакомо
|
В личном плане я чувствовал себя очень
одиноким. Была у меня хорошая ученица, прекрасно
танцующая, умная, с хорошим характером, Лавиния
Вильямс, негритянка. Она мне нравилась, и мы
решили пожениться. Для этого нужно было согласие
нашего ведомства. Возражений не было, нам выдали
свидетельство о браке. Я мечтал поехать с ней в
Советский Союз. Тогда, между прочим, начиналась
уже война в Европе, ведь это были 1936 - 1937 годы. Я
решил, что съезжу на какое-то время домой, а дела
своего в Америке бросать не буду. |
Четверть капитала взял
с собой. В последний день Лавинии отказали в
выезде, сказали, что она сможет уехать позже.
Через две недели прибыл в Ленинград. Потом - в Москву. Пошел в военное ведомство, потом ходил еще в разные другие учреждения, просил найти мне работу, потому что мне сразу сказали, что в Америку я больше не вернусь.
Потом пришел ко мне в гостиницу человек с толстым портфелем. сказал, чтоб я не волновался, работа найдется. И прямо сейчас мы с ним поедем выяснять все это. Мы поехали куда-то на автомобиле - и приехали в Бутырскую тюрьму.
Через неделю сказали, что скоро будут меня допрашивать, вызовут в специальную камеру. Ну, меня вызвали. Комната с письменным столом. Пришел офицер. Поздоровался со мной, но не подал руки. Сказал, что допрос будет официальный. Он будет спрашивать, а я - стоя - отвечать. Повторяться процедура будет примерно четыре раза в неделю.
У меня не было скверного впечатления. В свободное время я сидел у себя в камере, читал Лидию Чарскую.
Так продолжалось около месяца. Однажды следователь вдруг пожал мне руку, уверил, что все окончится для меня хорошо, а потом прибавил, что теперь будет меня допрашивать другой человек. Следующий следователь задавал мне все те же вопросы, тоже хорошо со мной обращался и тоже пообещал: все будет хорошо, ждите.
Прошло немало времени, наконец меня и еще около 200 человек собрали вместе и объявили, что отправляют на дорожное строительство в Сибирь. На мои официальные запросы говорили, что имеется поименный список людей, которых должны отправить на работы. Заключенными при этом нас не называли. А это был 1939 год. Собрали мы свои вещи, и нас повели через Москву на вокзал. Посадили в товарный поезд. В вагонах были сделаны три полки такой ширины, что на каждую ложилось по 9 человек. Довезли до Магадана. Поскольку я инженер, мне было велено возглавить бригаду, человек двадцать.
Поговорив с людьми, я понял, что выбирать придется из уголовников - политические ничего делать не хотели.
Выдали нам старую, вроде военной, одежду, повезли на работу. На горах наверху были камни, их надо было сверху сносить и ровно стелить на дорогу. Я предложил положить доски и сделать нечто вроде рельсов. Нас тогда премировали, увеличили раза в три количество еды, которую нам давали. Уголовники меня благодарили, были довольны. Потом пришло распоряжение перевести меня в другое место...
Поехали опять в Москву. Зима 40-го года. Со мной в хорошем вагоне ехали два человека сопровождающих.
По приезде повезли в какой-то большой дом, поднялись в приемную на пятом этаже. Открыли дверь, там много людей; увидели меня, сразу сказали: “А, Термен! Хорошо, что вы к нам”. Это была секретная лаборатория Туполева, где работали одни заключенные. Нет, “шарашка” - это слово мне не знакомо. Мы говорили: “лаборатория”. В цехах и отделах стояла охрана, жили тут же. Я делал вещи, связанные с локацией. Месяца через три-четыре всех летчиков-специалистов отослали кого куда, лабораторию из-за опасности перевели в Омск.
А меня опять послали в другую лабораторию, по ведомству НКВД, под Москвой. Я работал там над новой аппаратурой для подслушивания в кабинетах заграничных посольств. Это устройство наводилось на оконные стекла, и по их колебаниям можно было определить, что внутри говорят. Правда, все как-то не получалось ни одной хорошей политической записи - люди обычно разговаривали о хозяйственных вещах.
Через две недели прибыл в Ленинград. Потом - в Москву. Пошел в военное ведомство, потом ходил еще в разные другие учреждения, просил найти мне работу, потому что мне сразу сказали, что в Америку я больше не вернусь.
Потом пришел ко мне в гостиницу человек с толстым портфелем. сказал, чтоб я не волновался, работа найдется. И прямо сейчас мы с ним поедем выяснять все это. Мы поехали куда-то на автомобиле - и приехали в Бутырскую тюрьму.
Через неделю сказали, что скоро будут меня допрашивать, вызовут в специальную камеру. Ну, меня вызвали. Комната с письменным столом. Пришел офицер. Поздоровался со мной, но не подал руки. Сказал, что допрос будет официальный. Он будет спрашивать, а я - стоя - отвечать. Повторяться процедура будет примерно четыре раза в неделю.
У меня не было скверного впечатления. В свободное время я сидел у себя в камере, читал Лидию Чарскую.
Так продолжалось около месяца. Однажды следователь вдруг пожал мне руку, уверил, что все окончится для меня хорошо, а потом прибавил, что теперь будет меня допрашивать другой человек. Следующий следователь задавал мне все те же вопросы, тоже хорошо со мной обращался и тоже пообещал: все будет хорошо, ждите.
Прошло немало времени, наконец меня и еще около 200 человек собрали вместе и объявили, что отправляют на дорожное строительство в Сибирь. На мои официальные запросы говорили, что имеется поименный список людей, которых должны отправить на работы. Заключенными при этом нас не называли. А это был 1939 год. Собрали мы свои вещи, и нас повели через Москву на вокзал. Посадили в товарный поезд. В вагонах были сделаны три полки такой ширины, что на каждую ложилось по 9 человек. Довезли до Магадана. Поскольку я инженер, мне было велено возглавить бригаду, человек двадцать.
Поговорив с людьми, я понял, что выбирать придется из уголовников - политические ничего делать не хотели.
Выдали нам старую, вроде военной, одежду, повезли на работу. На горах наверху были камни, их надо было сверху сносить и ровно стелить на дорогу. Я предложил положить доски и сделать нечто вроде рельсов. Нас тогда премировали, увеличили раза в три количество еды, которую нам давали. Уголовники меня благодарили, были довольны. Потом пришло распоряжение перевести меня в другое место...
Поехали опять в Москву. Зима 40-го года. Со мной в хорошем вагоне ехали два человека сопровождающих.
По приезде повезли в какой-то большой дом, поднялись в приемную на пятом этаже. Открыли дверь, там много людей; увидели меня, сразу сказали: “А, Термен! Хорошо, что вы к нам”. Это была секретная лаборатория Туполева, где работали одни заключенные. Нет, “шарашка” - это слово мне не знакомо. Мы говорили: “лаборатория”. В цехах и отделах стояла охрана, жили тут же. Я делал вещи, связанные с локацией. Месяца через три-четыре всех летчиков-специалистов отослали кого куда, лабораторию из-за опасности перевели в Омск.
А меня опять послали в другую лабораторию, по ведомству НКВД, под Москвой. Я работал там над новой аппаратурой для подслушивания в кабинетах заграничных посольств. Это устройство наводилось на оконные стекла, и по их колебаниям можно было определить, что внутри говорят. Правда, все как-то не получалось ни одной хорошей политической записи - люди обычно разговаривали о хозяйственных вещах.
Сталин был покорный, равнодушный человек
 |
В этой лаборатории я проработал всю войну. А в
1946-м подошел срок освобождения. Я еще был
заключенным, когда меня представили на премию, и
сам Сталин удвоил ту сумму, которая мне
предназначалась. Меня освободили, но я решил
остаться работать в лаборатории КГБ. Дали мне
квартиру в новом доме (N 30 по Ленинскому
проспекту, 120 квартира), сразу с мебелью. Женился в
1947 году, жена была много моложе меня, работала
тоже в учреждении, близком КГБ. |
Тогда все находились
под подозрением, и Сталин тоже был под
подозрением. Когда он был главой правительства,
правительство само одновременно следило за
всеми - и за ним тоже. Секретно у него дома и в
кабинете было установлено подслушивающее
устройство. Когда стали подслушивать в кабинетах
власти? А как только технически стало возможным
сделать подслушивающее устройство, так и стали
применять его в целях выяснения, кто за Советскую
власть, а кто против.
Это считалось полезным, чтобы себя защитить от врагов революции. У меня в лаборатории была аппаратура по улучшению качества звукозаписи. И мне давали на улучшение некоторые записи, которые делали в квартире Сталина. О нем говорили, будто он полусумасшедший и так же дома себя ведет. Но по записям постоянной слежки, которые я слышал, у меня такого впечатления не было. Так, были записи в то время, когда он подписывал бумаги по поводу казней. У меня создалось впечатление, что он был довольно покорный, равнодушный человек: когда ему давали эти списки, он подписывал их без колебаний...
КГБ было хорошее учреждение, и люди там были хорошие. Жаль только, что время от моей изобретательской работы отнимали всякие глупости. Якобы на Западе придумали устройства для определения, где находятся летающие тарелки, и, чтобы узнавать, кто и зачем их запускает, нам тоже надо было биться над подобными устройствами. Потом - якобы американцами создана аппаратура по передаче мысленной энергии (причем агрессивной) на далекие расстояния - и снова бейся!..
Я понимал, что это жульничество, а отказаться нельзя - и однажды я решил, что лучше не заниматься этим, а уйти на пенсию.
Я и ушел - в 1966 году.
Это считалось полезным, чтобы себя защитить от врагов революции. У меня в лаборатории была аппаратура по улучшению качества звукозаписи. И мне давали на улучшение некоторые записи, которые делали в квартире Сталина. О нем говорили, будто он полусумасшедший и так же дома себя ведет. Но по записям постоянной слежки, которые я слышал, у меня такого впечатления не было. Так, были записи в то время, когда он подписывал бумаги по поводу казней. У меня создалось впечатление, что он был довольно покорный, равнодушный человек: когда ему давали эти списки, он подписывал их без колебаний...
КГБ было хорошее учреждение, и люди там были хорошие. Жаль только, что время от моей изобретательской работы отнимали всякие глупости. Якобы на Западе придумали устройства для определения, где находятся летающие тарелки, и, чтобы узнавать, кто и зачем их запускает, нам тоже надо было биться над подобными устройствами. Потом - якобы американцами создана аппаратура по передаче мысленной энергии (причем агрессивной) на далекие расстояния - и снова бейся!..
Я понимал, что это жульничество, а отказаться нельзя - и однажды я решил, что лучше не заниматься этим, а уйти на пенсию.
Я и ушел - в 1966 году.
|
Я помню, когда мне было два с половиной года,
на даче, я больше всего интересовался небом - то
есть как оно светится. Я уходил от дома подальше,
ложился прямо на траву и смотрел в небо.
Неподалеку был сад, куда приводили гулять детей,
они там бегали, танцевали. Мне очень понравилась
одна девочка, мне ровесница - ее звали Люба. Я с
ней танцевал и чувствовал, что мне приятно ее
трогать. Мы все время проводили вместе,
танцевали, бегали, сидели на скамейке. Как-то дома за завтраком папа с мамой расспрашивали меня, что я там делаю. Я стал рассказывать, как танцую с Любой, и мама заметила, что я покраснел. Родители сказали, что я еще слишком маленький, мне еще нельзя девочками интересоваться, и запретили бывать там. А это была моя первая любовь. В два с половиной года. |
По ощущениям,
которые остались в памяти, она существенно не
отличалась от испытанного лет в двадцать.
Нужно сказать, об этой Любе я потом все время думал. Когда был уже на военной службе, я узнал, что она живет неподалеку от Царского Села. Поехал туда на велосипеде, расспросил, где ее найти. И увидел в огороде толстую женщину, обыкновенную, совсем некрасивую, которая сажала что-то на грядках. Она ничего не помнила и все расспрашивала меня, зачем я пришел, не за картошкой ли.
Это было самое первое мое разочарование в жизни...
Нужно сказать, об этой Любе я потом все время думал. Когда был уже на военной службе, я узнал, что она живет неподалеку от Царского Села. Поехал туда на велосипеде, расспросил, где ее найти. И увидел в огороде толстую женщину, обыкновенную, совсем некрасивую, которая сажала что-то на грядках. Она ничего не помнила и все расспрашивала меня, зачем я пришел, не за картошкой ли.
Это было самое первое мое разочарование в жизни...
- Введение
- Я стал говорить все по-своему
- Все получилось как-то косвенно...
- Мозг извлекли и поместили в банку
- Два стакана водки и 200 граммов масла
- Слово “шарашка” мне не знакомо
- Сталин был покорный, равнодушный человек
- Любовь